Жизнь стоиков: Искусство жить от Зенона до Марка Аврелия - Райан Холидей
Цицерон вступил в должность в 63 году до н. э. в разгар экономического кризиса. Восточные торговые пути были перекрыты врагами Рима. Уровень безработицы был высок. Рецессия затронула все слои населения Рима. Возникла напряженность, как это бывает в такие времена. Цицерон обещал concordia ordinum, согласие классов, но на самом деле он имел в виду, что сможет удержать все от взрыва. Фактическая справедливость не могла занимать важное место в списке его забот, даже если бы Посидоний или Диодот учили его преимуществам и добродетели.
Цицерон издал закон об увеличении наказания за подкуп на выборах до десяти лет изгнания - хороший закон, несомненно. Но был ли он направлен исключительно на благо народа? Или это был шаг против его политических врагов? Катилин решил, что закон был направлен против него, и запустил план по убийству Цицерона и его союзников в сенате. Когда один из видных римлян доставил письма, якобы свидетельствующие о замысле Катилина, Цицерон созвал сенат и произнес речь всей своей жизни.
"Когда, о Катилина, - начал он, - ты перестанешь издеваться над нашим терпением? Как долго еще это твое безумие будет насмехаться над нами? Когда же кончится эта твоя безудержная дерзость, развязная, как сейчас?
"Позор эпохе и ее принципам!" воскликнул Цицерон, требуя казни своего врага. Катилина, присутствовавший при этой речи, кротко попытался ответить. Он не мог сравниться с таким блестящим оратором. Все, что он мог сделать, - это прибегнуть к тропам римской элитарности. Он указал на то, что Цицерон не был выходцем из знатной семьи. Он поставил под сомнение авторитет человека, создавшего себя сам.
Это не сработало.
И он бежал к поджидавшей его армии, доказав тем самым, что Цицерон был прав. Катилин был предателем и мятежником. Но насколько серьезной была угроза на самом деле, остается под вопросом. Современники и историки подозревают, что Цицерон, всегда стремившийся к власти и прожектору, мог значительно преувеличить опасность для нации ради личной выгоды.
Сенат, доверяя Цицерону, наделил его почти диктаторскими полномочиями, чтобы устранить угрозу. Республика и сам Цицерон, как и многие империи, считавшие, что столкнулись с экзистенциальной угрозой для своих институтов, дрогнули под давлением. Катон, стоик, призвал Цицерона применить к преступникам всю меру закона. По его словам, это было справедливо.
В руках Цицерона была абсолютная власть. Он колебался, но не по моральным соображениям. Он, как всегда, думал о своей репутации. Его жена, Теренция, оказалась неожиданным, но решающим голосом, истолковав жертву, которая напугала других, как знак того, что ее муж должен пользоваться властью, которая ему дана.
Заговорщики были преданы смерти без суда и следствия по его приказу, и еще тысячи людей погибли в поддерживающих их армиях. В благодарность Сенат присвоил ему титул "Отец своей страны", но крайние меры и жизни, затронутые столькими смертями, будут висеть над ним до конца его жизни - да и всей истории.
Что осталось нетронутым во время этого испытания, так это ощущение Цицероном собственной судьбы и величия. Плутарх рассказывает, что уже через несколько дней Цицерон начал кампанию по возвеличиванию своих достижений. "Нельзя было присутствовать ни на заседаниях сената, ни на общественных собраниях, - писал Плутарх, - ни на заседаниях судов, не слушая бесконечных повторений. . . . Эта его неприятная привычка цеплялась за него, как судьба". Никаких похвал и похвал было недостаточно.
Цицерон закрепил в письменном виде и то, что считал своим собственным великолепием. Он пытался уговорить Посидония рассказать о его консульстве в своей великой пятидесятидвухтомной истории. Когда Посидоний отказался, Цицерон написал Помпею в 62 году до н. э. письмо "размером с книгу", посвященное его собственным достижениям. Помпей признал его, лишь пожав плечами. Цицерон был неудержим - он был уверен, что спас страну. История, по его мнению, была у него в долгу.
Историк Г. Дж. Хаскелл хорошо описал противоречия в характере Цицерона. Он был талантлив, блестящ, вникал в мудрейшую философию всех школ, и все же "он был слишком чувствителен, слишком тщеславен, слишком доминировали личные чувства, слишком открыт для впечатлений, чтобы стать великим лидером людей. Временами он слишком ярко видел обе стороны общественных вопросов, чтобы иметь возможность принять решение, закрыть его для всех сомнений и двигаться вперед. В другое время, когда в нем разгоралась ненависть - а он был яростным ненавистником, - он безрассудно бросался вперед".
Цицерон знал, что стоики предупреждали о страстях, но мало работал над обузданием своих собственных. Поэтому они снова и снова возвращались и причиняли именно те страдания, от которых предостерегали стоики со времен Зенона.
Подобно героям произведений Посидония, Цицерон получал почти все, что хотел... и потом жалел об этом.
Консульство Цицерона и краткий момент кризисного лидерства стали высшей точкой его жизни. Дальше все пошло по накатанной. Страна двигалась вперед, и, как и предсказывал оракул, благодарность толпы была недолговечной. Цезарь, Помпей и Красс сформируют свой триумвират в 60 году до н. э., создав фронт врагов, противостоящих Цицерону. Следующий консул в 58 году до н. э. открыто выступил против Цицерона, приняв проскрипцию против него за то, что он приговорил граждан к смерти без суда. Цицерону пришлось бежать из Рима в изгнание, а его имущество было уничтожено.
Именно Сенека заметил, как быстро время и судьба нанесут Цицерону "все то, что сделал бы победивший Катилина". На самом деле его изгнание было отменено через год, но все равно перемены - или распад - витали в воздухе.
По большей части Цицерон избегал города. Он, как только мог, возвращался к писательству и философии. Он просматривал книги в библиотеке Фаустуса Суллы, расположенной рядом с его виллой в Кумах, которая когда-то была домом стоического учителя Блоссия. Он работал над книгой "Об ораторском искусстве" (56 г. до н. э.), где сравнивал риторику Катона с риторикой Рутилия Руфа, показывая, как решение Руфа сохранять стоическую краткость перед лицом своих обвинителей подвело его именно в тот момент, когда хорошая риторика могла бы его спасти. Беспокоясь о будущем Рима, он написал две работы, "Республику" и "Законы", в которых опирался на стоиков Диогена Вавилонского и Панаэтия.
Но, как и многие историки, да и сегодняшние читатели, он упускал то, что бросалось ему в глаза: жизнь, которую прожили эти люди. Он упускал из виду то, что объединяло этих четырех стоиков.
